Десанты Тихоокеанского флота

Дело происходило в последние дни войны. Сидели мы в блиндаже, курили, мечтали о доме, говорили о своих женах. Один из нас сказал:
- У меня жена молодец – стахановка!
- Подумаешь, у меня жена инженер, а я молчу и не хвастаюсь, - заметил другой. А третий ответил:
- Нашел чем хвастаться. У меня жена кандидат исторических наук. Это понимать надо!
Не знаю, может, ребята приврали немного, только я врать не стал, а сказал:
- А у меня жена такое звание имеет, что я ее ни на какую ученую супругу не сменяю.
Слова мои заинтересовали бойцов. И стали они просить рассказать, что же это за звание такое имеет моя жена, как женился я и все прочее. Знал я, что моих ребят хлебом не корми, а только подавай такие рассказы. И потому начал издалека:
- Дело было в парке, на берегу Амура, в лето 1938 года. Хаживал я в тот парк по вечерам перед заходом солнца. И приметил, что на одной скамеечке у крутого берега каждый раз миловидная девушка сидит с книгой в руках. Прочитает страничку, потом посмотрит туманным взглядом в туманную даль и опять читает до самой темноты.
Понравилась мне эта девушка – сам не знаю почему. И решил я с нею познакомиться. Но неудобно же было просто так подойти и сказать: «Здрасьте, будем знакомы». В этом деле подход нужно иметь. Вот я и подошел, сел на скамеечку и посмотрел, что она читает. А читала она одно произведение про одного изобретателя, который, глядя на обыкновенную паутину, додумался изобрести необыкновенный висячий мост. Ну, думаю, девушка эта – безусловно инженер. И смотрит она туманным взглядом в туманную даль Амура не иначе как потому, что задумала построить через Амур какой-либо диковинный мост.
На второй день купил я себе толстую книгу про то, как строить железнодорожные мосты, пришел в парк и подсел к своей незнакомке.
И представьте себе, мы разговорились, нашли общий язык. С тех пор каждый вечер мы проводили вместе в парке и разговор вели на научные темы – о мостах, изобретателях и тому подобном.
Сами того не замечая, мы очень даже привыкли друг к другу. И если случалось, что не видимся мы с ней день-два, у каждого в сердце беспокойство зарождалось. В общем, невмоготу нам стало быть в разлуке и я сказал ей:
- К чему такие переживания? Пойдем и собственноручно распишемся в нашей обоюдной любви.
Услыхала она это, покраснела и опустила свои глаза. Потом крепко поцеловала меня и сказала:
- Вот что, Сеня. Полюбила я тебя всем сердцем, это точно. Но замуж за тебя выходить не решаюсь. Ты инженер, мосты строишь и тебе будет скучно со мной. Я-то ведь звание имею простое – повариха, в столовой работаю. Обед состряпать могу, а больше никакой специальностью не овладела.
- Позволь, позволь, - говорю я ей. – Какой же я инженер? Я всего-навсего слесарь пятого разряда. Это я тебя принял за инженера и шесть рублей ухлопал на книжку про мосты, чтоб с тобой разговор технический завести.
И когда наше обоюдное недоразумение выяснилось, нас такой смех разобрал, что прохожие останавливались и тоже смеялись, глядя на нас, хотя и не понимали в чем дело.
В общем, вскоре мы отпраздновали нашу свадьбу и стали жить душа в душу. Вот тогда я и узнал, кто значит стряпуха для семейной жизни. Это клад благодатный, несбыточная фантазия холостяка.
Ну, посудите сами. Встаешь это ты утром, а на столе, на белоснежной скатерти уже дымится всякая вкуснота. Садишься за стол, берешь этакий румяный пирожок с печенкой. А он, стервец, во рту тает и ароматом пережаренного лучка тебе в нос шибает. И опять же, вареники с творогом в сметане. Это не вареники, а чудеса хиромантии. Ты их этак осторожно вилочкой берешь, а они сами в рот прыгают, как живые. А блины! Какие блины умеет готовить она! Это не блины, а сон в летнюю ночь. Она их сначала напечет целую горку, а потом каждый блинчик сливочным маслом помажет, опять сложит и в духовку. Они там разомлеют, как красная девица перед гвардейцем…
Решил я тут же обрадовать своих боевых друзей и прочитать им письмецо, полученное мною накануне. А в том письмеце моя любезная женушка писала:
«Сенечка, мой дорогой и ненаглядный!
Выпало мне большое счастье повидаться с тобой на фронте. Я выезжаю к вам на позиции с женской нашей делегацией. И везем мы вам два вагона, а чего везем мы в тех вагонах – я тебе сейчас не скажу. Привезем – увидите сами…»
Друзья мои выслушали и говорят:
- Это не письмо, а загадка. Ничего из этого не поймешь.
- А мне, говорю я, все понятно, каждая строчка и каждая точка. Везут наши стряпухи два вагона жареного и вареного и всего такого, что пальчики оближешь. И, судя по письму, гости к нам прибудут не сегодня-завтра.
Как сказал я это, в блиндаже – всеобщее оживление. Все начали суетиться, бриться, стричься, красоту на себя наводить. И ко мне пристали.
- Вы, говорят, товарищ ефрейтор, со своей бородой на восемнадцатый век похожи. К чему вам борода? Жена вам по-хорошему пишет: «мой ненаглядный». А как же она глядеть-то на такого волосатого архимандрита будет!
Вначале я не соглашался, а потом послушался совета товарищей и сбрил бороду. И сразу почувствовал себя свежо и молодо. Взглянул в зеркало – себя не узнаю. То ли от бритья, то ли от счастья близкой встречи с моей любезной женой, то ли от предчувствия чего-то вкусного, что нам везут в вагонах делегаты, - лицо у меня сияло, как новенькие двадцать копеек.
Наступил долгожданный час и по приказу командования я с моими боевыми друзьями отправился на энский полустанок встречать женскую делегацию. До того полустанка расстояние порядочное, и ребята мои, прежде чем отправиться в путь-дорогу, хотели было позавтракать, подкрепиться. Но я им рассоветовал. И по этой причине всю дорогу разговор у нас шел на съедобные темы.
Так незаметно мы и путь свой скоротали и очутились на том самом энском полустанке. И вот подходит поезд. Паровоз тащит за собой состав, а в составе том в самом конце – две большие груженые платформы, а на платформах тех стоят женщины, а среди женщин тех – моя любезная жена.
Поезд остановился, и тут события развертываются таким порядком. Я побежал к своей супруге и хочу поцеловать всенародно. В таких случаях это не возбраняется. А она шепчет: «Потом, потом, сейчас некогда. Сейчас я от имени делегации речь буду держать».
И взобралась она на самый верх платформы и повела такую речь:
- Дорогие товарищи-фронтовики! Наш тыл всеми силами помогает вам громить проклятых иродов немецких. Мы, бывшие домохозяйки, тоже не отстаем. Раньше мы умели обеды стряпать и только. А теперь научились готовить такое кушанье, от которого не поздоровится самому Гитлеру. Ночей не досыпая, мы приготовили сверх плана две платформы наших пирогов с начинкой. Просим без задержки переслать их в Берлин на завтрак, обед и ужин.
Сдернули женщины брезент с платформы, и увидели мы там ящики с минами, снарядами и прочими боеприпасами.
Переглянулись мы с друзьями, улыбнулись. Кто же из нас в обиде будет за такой подарок от домохозяек. А тут и жена подошла ко мне. Поздоровалась она с моими боевыми друзьями, развязала узелок и сует каждому из нас какие-то лепешки.
- Не прогневайтесь, - говорит, - за такое угощение. Лепешки-то я забыла посолить и подгорели они немножко. Не обессудьте, некогда теперь нам стряпней заниматься. Скорей полной победы над немцем добивайтесь и возвращайтесь домой. Уж тога мы вам на столы подадим такое все вкусное, что язычок проглотишь.
Лепешки-то те оказались очень даже вкусными и пользительными. Может быть потому, что от них шел такой приятный запах родного дома. И когда мы почувствовали этот запах родного далекого дома, мы дрались за Берлин еще злее, еще смелее. Каждому ведь хотелось окончательно немца сокрушить. Так оно и вышло…

П. Маринин

Знавал я на Амуре одного старичка. Тихий такой, спокойный… Старуха его, Аграфена Селиверстовна, нахвалиться им не могла.
- Мне теперь и умирать не хочется, - говорила она бывало. – Так в свое полное удовольствие еще бы годков пятьдесят пожила бы со своим Трофимом Трофимовичем. До чего ж у него характер стал добрый и обхождение благородное.
И, смахивая набежавшую вдруг слезу, старуха вспоминала:
- А что раньше было между нами, и вспомнить-то страшно. Когда единоличным хозяйством жили – бушевал мой Трофим Трофимович. И все из-за денег. Скупо мы жили. Бывало, за три копейки, если я их без его согласия изведу, таких тумаков надает! Но я на него не в обиде. Известное дело: жизнь единоличная – жизнь горемычная. Того недоставало, сего нахватало. А раз нужда в доме – значит, раздор в семье.
…Давно я не видал Аграфену Селиверстовну. А потом как-то я приехал после ранения на побывку в колхоз и повстречал ее. Идет она по улице, и как увидела меня, так и залилась горючими слезами. Обратилась она ко мне с такими словами:
- Ты, товарищ Силкин, моим спасителем должен быть. Разреши, говорит, зайти к тебе и выложить все, что наболело в моей душе.
И вот вечерком заходит она ко мне и просит написать ей заявление в народный суд:
- Пропиши, - говорит, - что жить с Трофимом Трофимовичем Куликовым я больше не могу по причине возрождения у него единоличного скупого характера…
- Факты, факты, бабуся, подавай, - потребовал я.
- А это, - говорит, - разве не факт, когда он днем не посидит, ночью не поспит и все денежки копит и скряжничает. В кухонные дела стал свой нос совать. Чищу я картошку, а он тут как тут, упрекает, что я вроде как слишком толстую кожуру ножом срезаю. И подсчитывает, сколько на этом, будто бы, денежных потерь имеется.
- И еще, - говорит, - факт пропиши. К рождеству, как полагается, кабанчика закололи. Все года мы, бывало, сало снимали и в кадку складывали про запас. А теперь старик оставил малость сала на лето, а остальное продал, даже головы на студень не оставил. Жадный стал на деньги.
- А теперь, - говорит, - пропиши факт, который смолчать совсем невозможно. Сошлись как-то колхозницы старухи и молодухи, да начали про войну разговор вести. Вспомнили, между прочим, про одну несправедливость: деньги на самолеты и танки мы вместе вносили – и мужики и бабы, - а самолеты и танки называются «Амурский колхозник». Вот и постановили мы собрать денег на танк и назвать его «Амурская колхозница». Ну, я же знаю, что у моего старика скупой характер возродился и у него теперь не только денег, но и снега среди зимы не выпросишь. И надумала я тайком позычить денежек на это самое дело у своего Трофим Трофимыча. Как уснет, думаю, так я и доберусь до его торбы с деньгами. Так и сделала. Легли это мы спать. Он, как всегда, торбу свою под голову. Слышу я, он начинает похрапывать этак с присвистом. Подождала маленько, чтобы сон его покрепче охватил, и полезла тихонько ему рукой под голову. Думала, развяжу торбу, возьму сколько полагается и обратно завяжу как было. Только я это потянула торбу за шнурок, как мой дед схватился. Я, конечно, знала крутой нрав Трофим Трофимыча, схватилась с постели, да и бежать на другую половину избы. А он по старой своей привычке начал хватать, что попадется под руки, и пулять в меня. А попался ему валенный сапог. Как пульнет он в меня эти валенком, так и вылетела на улицу. Это я про раму оконную говорю. Рама начисто вылетела, а я-то, слава богу, за долголетие нашей семейной жизни наловчилась, во-время пригнулась. Это произошло прошлой ночью, а сегодня он взял свою торбу, пересчитал деньги и скрылся из села на целый день. Пришел только к вечеру. И лицо у него такое блаженное, не иначе, как припрятал деньжонки еще подальше.
- Да ты что же, сынок, не пишешь? – спохватилась Аграфена Селиверстовна, - я тебе самую суть излагаю, а ты ноль внимания на несознательное поведение гражданина Трофима Трофимыча Куликова.
- Нет, - говорю, - слушаю я очень даже внимательно. Только дело это не подсудное. Старика надо агитацией прошибить.
Аграфена Селиверстовна обрадовалась.
- Идем, - говорит, - прошиби его. Ты фронтовик, у тебя должно крепко получиться.
И вот пришли мы с Аграфеной Селиверстовной к Трофиму Трофимовичу.
Подходим. Старик сидит на прилавке и что-то латает. Увидел нас: со мной приветливо поздоровался, а на старуху посмотрел, как середа на пятницу. Разговорились мы о положении на фронтах. Дело происходило зимой этого года, и я рассказал старику, что скоро предвидится полная победа, и как бы невзначай бросил упрек:
- Что же это у вас такое явление несознательности под конец войны наблюдается?
А он моего упрека на свой счет не принимает и сваливает вину на старуху.
- Прошу прощения, видно, я за всю нашу долгую жизнь со старухой мало с нею толковал по душам, - проговорил Трофим Трофимыч.
Аграфена Селиверстовна, конечно, не смолчала:
- Да ты уж признавайся, толковал-то ты меня, бывало, очень даже часто. Да так толковал, что душа выскакивала. И все ни за что, ни про что.
- Да я не про то, что в прошлом было, - ответил ей Трофим Трофимыч, - я про твою несознательность на сегодняшний день.
И, обращаясь ко мне, старик продолжал:
- Ну подумайте только! Война. Во всем нашем народе должно быть напряжение, каждая копейка должна в дело пойти. А моя старуха этого не разумеет. И вчера потому грех такой вышел. Задумала она без спросу в мою казну залезть. Ну, я, вот, и хотел легонько валеночком разъяснить несознательность ее поступка. Я по рублику собирал, ночей не досыпал, от скоромной пищи отказался, спиртное в рот перестал брать и все копил. А она хотела их цапнуть, да растранжировать.
Старик облегченно вздохнул и снова заговорил.
- Но теперь она уже не сделает этого. Нету у меня денежек, в дело вложил, все до копеечки. А дело-то у меня давно задумано такое.
Трофим Трофимыч вынул из кармана помятую бумажку, и разглаживая квитанцию, ухмыляясь, ведет дальше свой рассказ:
- Пошел я сегодня в районный центр и сдал я свои денежки в банк, и сказал, чтобы без задержки перевели их на завод, и дал я такой наказ: отлить пушку громадную-прегромадную и чтоб скорей на фронт отправить. Наши-то уже на германской земле воюют. Вот и хочу я, чтоб моя пушка саданула по самому Берлину, чтоб била она день и ночь и чтоб от проклятого этого гнезда змеиного не осталось ни дна, ни покрышки.
Закончил старик свой рассказ, но на свою Аграфену Селиверстовну не смотрит. А старуха с лица меняется: и улыбается, и слезы радости роняет. А потом как плюхнется старику в ноги и как запричитает:
- Прости ты меня, мой любезный Трофим Трофимыч! Я-то всего этого не знала. Я-то думала, что у тебя вновь возрадился скупой единоличный характер. А деньги я хотела у тебя тайком… тоже для нужного дела. Вот соседки не дадут соврать. Мы-то ведь тоже задумали танк свой женский построить, чтоб назывался он «Амурская Колхозница».
Услыхал это Трофим Трофимыч и тоже преобразился, засиял, поднял старуху с полу, сам низко ей поклонился и сказал:
- Тогда и ты прости меня, любезная. Считал я, что ты на старости лет потеряла свою сознательность. Вот потому я и держал в секрете свою казну.
И стали старик со старухой ворковать, как молодые голубки. Меня, конечно, к столу приглашают, угощение ставят. Старуха суетится, такая веселая, помолодевшая:
- Извините меня, товарищ Силкин, за беспокойство. Ошибка вышла. Не поняла я его характера.
А куда уж старухе понять. На старика такое находит, что все село его не понимает. Так и зовут его в колхозе «дедушка с характером». Вот и сейчас, после победы, он вдруг снова начал, как в дни войны, денежки копить. Ночей недосыпает – работает, лишнего не съест – копейку бережет. И никто не знает, зачем ему деньги понадобились. Один только я знаю об этом. Старик написал мне письмецо и свой новый секрет открыл. Задумал он, оказывается, на свои сбережения трактор купить и послать его в какой-то колхоз, пострадавший от немцев, чтоб люди скорее раны военные залечили. Вот, стало быть, какой характер у старика. Хороший характер, русский характер!

П. Маринин

А то был у нас еще ефрейтор с дивной фамилией Кипарисов. Ну чем не фамилия? Мечта поэта! Но вот беда: при рождении ефрейтора Кипарисова нарекли… Евтихием. Представляеете?
- Ну, удружили мне папаня с маманей, - жаловался Кипарисов. – Евтихий! Это же не имя, а сплошной пережиток…
С девушками ефрейтор знакомился так:
- Кха-кха-гм-кха Кипарисов!
- Как, как? – переспрашивали девушки.
- Кипарисов!
- Нет, зовут вас как?
Ефрейтор был парень хват, за словом в карман не лез, и обычно ему удавалось замять вопрос о своем имени. И в самом деле, как бы его девушки стали называть на своем уменьшительном языке? Евтя? Или, скажем, Тихочка? Смешно!
Вообще, ефрейтор Кипарисов был солдат бывалый, тертый, воевал правильно и даже был награжден медалью «За Отвагу». Но он не страдал, как бы это сказать, излишней скромностью. Нет, не страдал. Изо всех местоимений больше всего уважал он «я». Только и слышно, бывало, от него: я, да мы, да где уж вам…
И вот назначили ефрейтора Кипарисова вторым номером минометного расчета. Обиделся ефрейтор.
- Это меня, отважного героя Сталинградской битвы, - вторым номером?! Да я, можно сказать, преодолевая ожесточенное сопротивление противника, прошел от Волги до Эльбы… И меня – вторым номером?
А минометное дело, между прочим, он знал довольно-таки слабовато. И, главное, не хотел учиться.
- Для меня, - говорит, - все это ничто. Я, - говорит, - всю эту военную науку в огне сражений туда-сюда прошел. Эка невидаль, - говорит, - мину в трубу шмякнуть!
Ладно.
Приезжает однажды к нам в батальон полковник из дивизии. И прямо на своем «Виллисе» подъезжает к огневым позициям минометчиков.
Командир расчета растерялся немного. Происходит заминка. Тогда вперед выскакивает ефрейтор Кипарисов и лихо докладывает:
- Товарищ полковник! Минометный расчет находится на занятиях по огневой подготовке. Докладывает кавалер медалей «За Отвагу» и «За оборону Сталинграда» ефрейтор Кипарисов!
Оторвал, одним словом.
Улыбнулся полковник.
- А ну, кавалер, посмотрим, как ты за минометом ухаживаешь. Видишь цель?
- Так точно, товарищ полковник. Траншея «противника» полного профиля.
- По траншее «противника», - протяжно скомандовал полковник, - тремя минами, огонь!
Расчет миномета моментально изготовился. Первый номер навел миномет по цели. Полковник проверил наводку.
- Молодец, наводчик!
Подносчик быстро подает Кипарисову мину. Ефрейтор, не глядя, бух ее в ствол.
Выстрел.
Недолет.
Побледнел ефрейтор. Но по форсу не сбавляет.
- Давай! – кричит.
Вторую мину опустил в ствол.
Снова выстрел. Снова недолет.
- Давай!
Третья мина. Опять выстрел. И опять – недолет.
Полковник нахмурился.
- Почему недолет?
Тогда командир расчета говорит:
- Это, товарищ полковник, виноват второй номер. Он не проверил наличие дополнительного заряда. И вообще он нерадиво учится своей минометной специальности. А еще сталинградец…
- Неужели, - говорит полковник, - этот ефрейтор действительно сталинградец? Нет, настоящие сталинградцы никогда не зазнаются. А вы знаете, ефрейтор, что в бою такими недолетами свою пехоту перебили бы?
Молчит наш ефрейтор. Краснеет и молчит. Куда его лихость девалась!
- Зовут как?
- Ефрейтор Кипарисов, товарищ полковник.
- Это – фамилия. Зовут как?
- Евтихий… - убитым голосом говорит ефрейтор. – Евтихием меня зовут…
Покачал полковник головой и говорит:
- Не Евтихий ты, а Нарцисс!
Развернулся – и пошел.
С тех пор и стали все называть ефрейтора Нарциссом.
- Нарцисс, пошли обедать!
- Опять Нарцисс на занятия опоздал!
Взмолился тут ефрейтор:
- Братцы, ну что я вам за Нарцисс? Лучше уж Евтихием зовите, честное слово.
- Ну нет, - отвечают наши орлы. – раз полковник тебя Нарциссом окрестил, значит, ты Нарцисс и есть.
Обратился тогда ефрейтор к заместителю по политчасти:
- Товарищ капитан, что это за Нарцисс такой?
- А это, - отвечает капитан, - был в далекой древности такой юноша. Он очень хорошо к себе относился и целыми днями любовался на свое отражение в воде. А однажды он, любуясь собой, так низко нагнулся над водой, что свалился в реку и утонул. С тех пор всех самовлюбленных молодых людей называют Нарциссами. Понятно, товарищ ефрейтор?
- Понятно, товарищ капитан.
После этого разговора ефрейтора точно подменило. На занятия стал ходить исправно, в свободное время сидит за уставами, и бахвальства в нем заметно меньше стало. А после поверки, когда расчет отстрелялся на «отлично», ефрейтор обратился к комбату:
- Товарищ майор! Прошу вас – снимите с меня позорное звание этого самого Нарцисса…
- Хорошо, - отвечает комбат. – Больше вас никто не будет так называть.
Недавно в наш полк прибыла новая радистка, довольно миленькая особа. Кипарисов, знакомясь с ней, отрекомендовался:
- Ефрейтор Евтихий Кипарисов!
И когда девушка, не расслышав имени, попросила его повторить, он даже с гордостью какой-то отчеканил:
- Евтихий!

Записал Еф. Мейерович

Я боксер. Не верите? Пожалуйте на ринг, там я поговорю с вами, как мужчина с мужчиной. Девушки – это дело другое. Когда приходится действовать в окружении женского пола, я, по правде говоря, робею. На этой почве и произошла со мной история, о которой я хочу вам рассказать.
Представьте, что через месяц у нас соревнования по боксу. Я – единственный средневес. Мне, хоть умри, а надо иметь 60 килограммов. А тут, понимаете, я потерял аппетит и все видят, что я начинаю худеть. Сначала потерял одно кило. Повар на стол разные отбивные, бифштексы, а весы все показывают минус три, пять, потом шесть кило.
Вечером я имел разговор со старшиной роты Микитенко (он же тренер по боксу).
- Вы, - говорит, - понимаете, товарищ Пташкин, что из-за вас мы можем получить «баранку» на соревнованиях.
Я молчу.
- Выкладывайте, что из вашего организма выжимает килограммы?
- Влюбился, - с трудом прохрипел я.
- Влюбился? Такое несчастье может произойти с каждым. И давно болеешь этим?
- Нет, говорю, недавно.
- Излечим?
- Не излечим. Сплю и во сне вижу.
- М-да. История. Уж не Аню ли Березкину, лыжницу, ты во сне видишь?
- Ее, - отвечаю я и не удивляюсь.
Тут старшина вынимает блокнот и говорит:
- По моим данным разведки это четвертое боксерское сердце на ее любовном счету. Пора положить этому конец. Ты, Петя, должен нокаутировать Аню.
- Как же это так, - удивляюсь, - она ведь девушка, нежное создание.
- Это я образно выражаюсь «нокаутировать». Другими словами, покори ее сердце. Молчи. Парень ты симпатичный, отличник учебы, чемпион по боксу. Полный порядок.
Далее Микитенко излагает свой план действий: я должен стать учеником Ани по лыжному делу и на этой почве… сами понимаете.
- Нет, - говорю, - на это Пташкин неспособен, потому что характер у меня тихий, а она девушка горячая. К тому же… Тут я сообщил старшине еще одно важное обстоятельство.
А старшина:
- Пустяки. Главное пойми, что ты действуешь в интересах бокса, ну и, конечно, не забывай об остальном.
На этом наш разговор оборвался. А в воскресенье начались мои мучения. Смотрю, морозным утречком Аня выкатила с бойцами на снег. Пристроился к ним. Хочу взять слово, а язык не шевелится. Так и стою. Березкина заметила меня и спрашивает:
- А вы чего, Пташкин?
Набираю воздуха в грудь, мобилизую все остатки смелости и говорю:
- Разрешите, товарищ Аня Березкина, быть вашим учеником?
- Учеником? Пожалуйста. Только не уверена, чтобы из боксера вышел лыжник.
Тут я, ввиду таких оскорбительных слов, хотел навострить лыжи обратно, но, как прислушался к журчащему голосу Ани, как посмотрел на ее глаза цвета неба, на ее губы цвета вишни, так и не мог тронуться с места. Березкина словно приморозила меня.
Не буду распространяться о том, как мы разъезжали на лыжах. Снегу много помяли. Все бойцы довольны, а у меня настроение ниже нуля.
Доложил я обо всем Микитенко, а он спокойно:
- По моим данным разведки лыжница Березкина заинтересовалась твоей персоной. Действуй по нашему плану.
Действую. Только из этого мало чего получается: на тренировках отстаю от других, падаю. А главное, все больше и больше робею.
Березкина опять же:
- Если бы, - говорит, - не мое девичье самолюбие, давно бы отослала вас в эту самую паршивую боксерскую секцию. Но, так и быть, назначаю дополнительные занятия.
Положение меняется на все 360 градусов. Дополнительные занятия подействовали на меня, как пенициллин на больного. С невероятной быстротой я стал осваивать лыжную технику.
Она довольна, а я не могу места себе найти. Вы меня поймете, когда узнаете о том самом секретном обстоятельстве, которое я вначале поведал старшине.
Выбрав благоприятную минутку, я сказал как-то Березкиной дрогнувшим голосом:
- Извините, уважаемая Анна Семеновна, но я должен сделать одно прискорбное сообщение.
- Что вы, Петр Григорьевич, - прожурчала Аня, - похоронным языком заговорили.
- Совершенно верно, похоронным, потому что сообщение это может похоронить наше знакомство на почве лыж. И тут официально предъявляю ей книжечку, в которой черным по белому написано, что я лыжник второго разряда и, значит, морочил Ане голову.
Взглянул на Березкину, и сердце мое упало на полные 360 градусов. Лицо Ани вспыхнуло, на глазах слезы.
- Благодарю за откровенность, - отрезала она. Вслед за этим ее нежная правая рука соприкоснулась с моей левой щекой. Я, конечно, мужественно выдержал этот запрещенный удар без перчатки. Ну, думаю, лопнула наша любовь, как патефонная пружина. Вслух сказал:
- Вот вам моя правая щека. Тренируйтесь…
Аня улыбнулась:
- Спасибо. Я же не боксер. Только задел ты мое девичье самолюбие. Обидел…
- Правильно, - говорю, - обидел. Но давайте забудем про это и будем продолжать наши лыжные прогулки.
Может быть, на этом разговор и окончился бы, но Аня, как бы невзначай сказала:
- Я устала. Если хочешь доставить мне удовольствие, то слетай на лыжах в соседний гарнизон и купи там в магазине бамбуковые палки. Жду у клуба…
Через полтора часа (до гарнизона 10 километров) я остановился у клуба. Докладываю, что в означенном магазине палок не оказалось. Печально, но факт.
И что же вы думаете? Аня губки надула? Сделала кислое лицо? Глубоко ошибаетесь. Она начала форменным образом хохотать. А потом тем же журчащим голосом говорит:
- Можешь не докладывать. Я нарочно послала тебя туда. Теперь мое девичье самолюбие удовлетворено. Мы квиты.
Видимо у меня до того было глупое лицо, что Аня примирительно добавила:
- Петя, не обижайся. Это между прочим. Что касается нашей дружбы, то она нерушима. Потому что… - Аня опустила свои глаза цвета неба, - потому что ты проложил лыжню к моему сердцу.
На этом можно и закончить. Аппетит у меня появился волчий, я вернул свои килограммы и снова завоевал звание чемпиона по боксу.
Если хотите увидеть Березкину, то приходите в воскресенье на лыжные соревнования. Аня наверняка первой финиширует. Только уговор: в ученики к ней не напрашиваться. Иначе со мной будете иметь дело. А я ведь боксер.

П. Наменский

Командиру дивизии полковнику Шарову предстояло руководить прорывом японской укрепленной линии. У него был большой опыт в таких делах, но накапливался он на войне на Западе, в войне против немцев. А сейчас у него забайкальцы, по настоящему не нюхавшие пороху, не слышавшие подлинной артиллерийской канонады.
Накануне прорыва командир дивизии решил лично проверить подготовленность артиллерийского полка, от действий которого зависел успех. Вместе с адъютантом он приехал на «виллисе» в расположение наблюдательного пункта командира дивизиона капитана Веселова.
- Артиллерийский дивизион готов к наступлению, - доложил Веселов, в широкой улыбке обнажив сверкающие зубы.
«И чего он только радуется?» - удивился полковник, забывая, что и сам, ожидая первого в жизни боя, возбужденно улыбался и даже посмеивался для собственной бодрости и для придания уверенности подчиненным.
- Посмотрим, посмотрим, - сказал он. – Ну-ка, ведите меня на НП.
Они пошли, полковник с капитаном впереди, а адъютант лейтенант Клопиков – несколько поодаль. Вдруг полковник резко остановился. Прямо на дороге, пересекая ее, лежал провод. Было очевидно, что его хотели замаскировать, - кое-где он был присыпан землей, - кое-где обвивался вокруг стволов деревьев, - но сделали это так неумело, так поспешно, что его можно было разглядеть даже на значительном расстоянии.
- Что это за безобразие? – воскликнул командир дивизии. – Это так вы освоили опыт Отечественной войны!.. Ведь любой японский лазутчик разрежет этот провод, и вся ваша связь полетит к чертовой бабушке!
- Никак нет! – попытался оправдаться Веселов, сохраняя прежнюю улыбку на лице. Но Шаров даже не стал его слушать.
- Клопиков!... Оборви-ка этот провод. Мы посмотрим, сколько времени уйдет у наших телефонистов на восстановление связи. Пусть научатся маскировать.
- Товарищ полковник! – взмолился командир дивизиона, но Шаров замахал на него руками. Он, может быть, и выслушал бы его, но безоблачная улыбка капитана выводила из себя.
Он посмотрел, как адъютант вырезал кусок провода метров в 20 длиной и, не оборачиваясь, пошел вперед.
Вскоре показался окоп телефонистов. Полковник пошел прямо к нему.
- Где начальник связи?
- На огневых позициях, товарищ полковник.
- Немедленно вызовете его сюда, - приказал командир дивизии и, обращаясь к Веселову, зло спросил:
- Ну, как вы думаете: если провод порвут японцы, сколько времени пройдет, прежде чем вам удастся вызвать начальника связи?
Капитан Веселов хотел что-то сказать, но в этот момент подбежал связист и доложил:
- Товарищ полковник, ваше приказание выполнено. Начальник связи старший лейтенант Шнуров вышел с ОП и через 5 минут будет здесь.
- Посмотрим, посмотрим, - пробурчал полковник, недоумевая, кто это умудрился так быстро восстановить связь между огневыми позициями и командным пунктом.
На протяжении этих 5 минут капитан Веселов не переставал улыбаться. Все время он порывался что-то сказать, но полковник не хотел слушать.
Но вот появился начальник связи. Полковник был настолько обескуражен, что не нашел ничего лучшего, как приказать:
- Ждите здесь моих распоряжений. Мы с командиром дивизиона отправимся на ОП.
Едва лишь они отошли метров на 200, как командир дивизии сказал:
- Товарищ Клопиков, пойдите и устройте на линии такой обрыв, чтобы они целый час его восстанавливали… Я научу вас воевать! Я научу вас маскироваться!...
Капитан Веселов смотрел, как адъютант отыскал провод, уже снова соединенный, разорвал его и отнес концы далеко в разные стороны, и все улыбался.
Тогда полковника прорвало:
- И чего вы, - закричал он. – улыбаетесь, как майская роза?!.. Тут война, а вы даже не можете замаскировать связь.
- Разрешите сказать? – смиренно попросил капитан Веселов.
- Ну, говорите, - разрешил командир дивизии.
- Товарищ полковник, - объяснил командир дивизиона, - Эта линия, которую вы обнаружили, - ложная, для отвода глаз японских лазутчиков. Настоящая же линия так замаскирована, что ручаюсь, даже вы ее ни за что не найдете.
Полковник несколько мгновений смотрел на улыбающуюся физиономию капитана. Потом сам широко и облегченно улыбнулся.

Григорий Спектор.